Литература. 7 класс. Часть 2 - Тамара Курдюмова

1. Какие жанровые особенности дают основание утверждать, что это произведение Паустовского – эссе? Попробуйте сами доказать, что это не очерк и не статья.

2. Какие проблемы, судя по этому произведению, особенно остро волновали писателя?

3. Какие жанры можно было бы использовать для решения этих проблем? Есть ли в каждой конкретной проблеме какие-то признаки, которые дают возможность избрать конкретный жанр, или выбор зависит только от желания автора?

4. Какой из отличительных признаков эссе более всего представлен в этом произведении:

а) афористичность,

б) подчеркнутая субъективность,

в) установка на воспроизведение разговорной (бытовой) речи?

Федор Александрович Абрамов

(1920–1983)

В последние десятилетия XX века стали очень популярными писатели, которые создавали произведения о русской деревне. Они даже получили специальное название – «деревенщики», хотя писали не только о деревне и ее проблемах. Федор Александрович Абрамов – один из этих писателей.

Он ушел на войну добровольцем, был тяжело ранен и демобилизован. Вернувшись в Ленинградский университет, не только закончил его, но и стал литературоведом-исследователем и только потом начал писать художественные произведения. Он никогда не забывал деревню, в которой вырос, не забывал и тяжелого опыта военных лет.

За свою трилогию «Пряслины» писатель получил Ленинскую премию. Произведения Абрамова проникнуты не только уважением к сельскому труженику, но и заботой о «братьях наших меньших», особенно о помощнице в крестьянском труде – лошади.

В рассказе «О чем плачут лошади» автор доверяет своей любимой Рыжухе высказать то, что наболело у этих безответных и преданных помощников крестьянина. Диалог с Рыжухой, звучащий в реалистическом рассказе, не превращает произведение в сказку или басню. Почему? Это решите вы – читатели.

О чем плачут лошади

Всякий раз, когда я спускался с деревенского угора на луг, я как бы вновь и вновь попадал в свое далекое детство – в мир пахучих трав, стрекоз и бабочек и конечно же в мир лошадей, которые паслись на привязи, каждая возле своего кола. Я частенько брал с собой хлеб и подкармливал лошадей, а если не случалось хлеба, я все равно останавливался около них, дружелюбно похлопывал по спине, по шее, подбадривал ласковым словом, трепал по теплым бархатным губам и потом долго, чуть не весь день ощущал на своей ладони ни с чем не сравнимый конский душок.

Самые сложные, самые разноречивые чувства вызывали у меня эти лошади.

Они волновали, радовали мое крестьянское сердце, придавали пустынному лугу с редкими кочками и кустиками ивняка свою особую – лошадиную – красоту, и я мог не минутами, часами смотреть на этих добрых и умных животных, вслушиваться в их однообразное похрустывание, изредка прерываемое то недовольным пофыркиванием, то коротким всхрапом – пыльная или несъедобная травка попалась.

Но чаще всего лошади эти вызывали у меня чувство жалости и даже какой-то непонятной вины перед ними.

Конюх Миколка, вечно пьяный, иногда и день и ночь не заявлялся к ним, и вокруг кола не то что травка – дернина была изгрызена и выбита дочерна. Они постоянно томились, умирали от жажды, их донимал гнус – в затишные вечера серым облаком, тучей клубился над ними комар и мошкара.

В общем, что говорить – нелегко жилось беднягам. И потому-то я как мог пытался скрасить, облегчить их долю. Да и не только я. Редкая старушонка, редкая баба, оказавшись на лугу, проходила мимо них безучастно.

На этот раз я не шел – бежал к лошадям, ибо кого же я увидел сегодня среди них? Свою любимицу Клару, или Рыжуху, как я называл ее запросто, по-бывалошному, по обычаю тех времен, когда еще не было ни Громов, ни Идей, ни Побед, ни Ударников, ни Звезд, а были Карьки и Карюхи, Воронки и Воронухи, Гнедки и Гнедухи – обычные лошади с обычными лошадиными именами.

Рыжуха была тех же статей и тех же кровей, что и остальные кобылы и мерины. Из породы так называемых мезенок, лошадок некрупных, неказистых, но очень выносливых и неприхотливых, хорошо приспособленных к тяжелым условиям Севера. И доставалось Рыжухе не меньше, чем ее подругам и товарищам. В четыре-пять лет у нее уже была сбита спина под седелкой, заметно отвисло брюхо и даже вены в пахах начали пухнуть.

И все-таки Рыжуха выгодно выделялась среди своих сородичей.

На некоторых из них просто мочи не было смотреть. Какие-то неряшливые, опустившиеся, с невылинялой, клочкастой шкурой, с гноящимися глазами, с какой-то тупой покорностью и обреченностью во взгляде, во всей понурой, сгорбленной фигуре.

А Рыжуха – нет. Рыжуха была кобылка чистая, опрятная, да к тому же еще сохранила свой веселый, неунывающий характер, норовистость молодости.

Обычно, завидев меня, спускающегося с угора, она вся подбиралась, вытягивалась в струнку, подавала свой звонкий голос, а иногда даже широко, насколько позволяла веревка, обегала вокруг кола, то есть совершала, как я называл это, свой приветственный круг радости.

Сегодня Рыжуха при моем приближении не выказала ни малейшего воодушевления. Стояла возле кола неподвижно, окаменело, истово, как умеют стоять только лошади, и ничем, решительно ничем не отличалась от остальных кобыл и коней.

«Да что с ней? – с тревогой подумал я. – Больна? Забыла меня за это время?» (Рыжуха две недели была на дальнем сенокосе.)

Я на ходу стал отламывать от буханки большой кусок – с этого, с подкормки, началась наша дружба, – но тут кобыла и вовсе озадачила меня: она отвернула голову в сторону.

– Рыжуха, Рыжуха… Да это же я… я…

Я схватил ее за густую, с проседью челку, которую сам же и подстриг недели три назад – напрочь забивало глаза, – притянул к себе. И что же я увидел? Слезы. Большие, с добрую фасолину, лошадиные слезы.

– Рыжуха, Рыжуха, да что с тобой?

Рыжуха молча продолжала плакать.

– Ну хорошо, у тебя горе, у тебя беда. Но ты можешь сказать, в чем дело?

– У нас тут спор один был…

– У кого – у нас?

– У нас, у лошадей.

– У вас спор? – удивился я. – О чем?

– О лошадиной жизни. Я им сказала, что были времена, когда нас, лошадей, жалели и берегли пуще всего на свете, а они подняли меня на смех, стали издеваться надо мной… – И тут Рыжуха опять расплакалась.

Я насилу успокоил ее. И вот что в конце концов рассказала она мне.

На дальнем покосе, с которого только что вернулась Рыжуха, она познакомилась с одной старой кобылой, с которой на пару ходила в конной косилке. И вот эта старая кобыла, когда им становилось совсем невмоготу (а работа там была каторжная, на износ), начинала подбодрять ее своими песнями.

– Я в жизни ничего подобного не слыхала, – говорила Рыжуха. – Из этих песен я узнала, что были времена, когда нас, лошадей, называли кормилицами, когда нас холили и ласкали, украшали лентами. И когда я слушала эти песни, я забывала про жару, про оводов, про удары ременки, которой то и дело лупил нас злой мужик. И мне легче, ей-богу, легче было тащить тяжелую косилку. Я спрашивала Забаву – так звали старую кобылу, – не утешает ли она меня. Не сама ли она придумала все эти красивые песни про лошадиное беспечальное житье? Но она меня уверила, что все это сущая правда и что песни эти певала ей еще мать. Певала, когда она была сосунком. А мать слышала их от своей матери. И так эти песни про счастливые лошадиные времена из поколения в поколение передавались в ихнем роду.

– И вот, – заключила свой рассказ Рыжуха, – сегодня утром, как только нас вывели на луг, я начала петь песни старой кобылы своим товаркам и товарищам, а они закричали в один голос: «Вранье все это, брехня! Замолчи! Не растравляй нам душу. И так тошно».

Рыжуха с надеждой, с мольбой подняла ко мне свои огромные, все еще мокрые, печальные глаза, в фиолетовой глубине которых я вдруг увидел себя – маленького, крохотного человечка.

– Скажите мне… Вы человек, вы все знаете, вы из тех, кто всю жизнь командует нами… Скажите, были такие времена, когда нам, лошадям, жилось хорошо? Не соврала мне старая кобыла? Не обманула?

Я не выдержал прямого, вопрошающего взгляда Рыжухи. Я отвел глаза в сторону, и тут мне показалось, что отовсюду, со всех сторон, на меня смотрят большие и пытливые лошадиные глаза. Неужели то, о чем спрашивала меня Рыжуха, занимало и других лошадей? Во всяком случае, обычного хруста, который всегда слышится на лугу, я не услышал.

Не знаю, сколько продолжалась для меня эта молчаливая пытка на зеленой луговине под горой, может, минуту, может, десять минут, может, час, но я взмок с головы до ног.

Все, все правильно говорила старая кобыла, ничего не соврала. Были, были такие времена и были еще недавно, на моей памяти, когда лошадью дышали и жили, когда ей скармливали самый лакомый кусок, а то и последнюю кроху хлеба – мы-то как-нибудь выдюжим, мы-то и с голодным брюхом промаемся до утра. Нам не привыкать. А что делалось по вечерам, когда наработавшаяся за день лошадка входила в свой заулок! Вся семья, от мала до велика, выбегала встречать ее, и сколько же ласковых, сколько благодарных слов выслушивала она, с какой любовью распрягали ее, выхаживали, водили на водопой, скребли, чистили! А сколько раз за ночь поднимались хозяева, чтобы проведать свое сокровище!